Немного солнца в холодной воде - Страница 42

Глава девятая

Нет, он испортил себе не только час. В этом он окончательно убедился на следующее утро, когда проснулся и сразу же позвонил Натали.

– Я позабыла вчера напомнить тебе, чтобы ты взял из чистки свой синий костюм – он уже готов, – сказала она. – Позвонила еще раз, но ты не подошел к телефону.

Ну, конечно, не подошел: ведь пай-мальчик удрал из дому через минуту после того, как повесил трубку. Впрочем, удрал-то совершенно зря – но разве она теперь ему поверит? И правда и ложь объединились в заговоре против него. А ведь он и в самом деле собирался остаться дома, когда разговаривал с ней.

– Я сразу догадалась, что тебе захотелось повидаться с друзьями, – произнес далекий голос Натали. – Но зачем ты выкинул со мной этот номер? Неужели я тебе в тягость? Зачем надо было говорить о нашем доме, о слишком широкой постели и о музыке? Зачем, Жиль?

– Я действительно хотел остаться, когда звонил тебе, – ответил он. – А потом вдруг решил пойти в клуб.

– Через минуту?

Слова его прозвучали фальшиво – правда чаще всего звучит ужасно фальшиво, тут уж он ничего не мог поделать. Но все-таки он продолжал объяснять:

– Выпил в клубе с Жаном и через час уже был дома. «Мало того, что ради тебя не подступился к очаровательной Катрин, мало того, что вел себя, как ангел, все равно причинил тебе страдание, и ты еще думаешь, будто я лгу». Положение безвыходное! Он был в ярости, но понимал ее: при всей его добросовестности он был уличен во лжи.

– Не так уж важно то, что ты сделал или не сделал. Важно то, что ты сказал, то, что считал себя обязанным сказать. Он вздохнул, закурил сигарету, провел рукой по волосам.

– Я потом тебе все объясню, – сказал он. – Как тетя?

– Очень плоха. Вряд ли протянет еще день-два. Я как раз еду туда с Пьером.

Правда, ведь она живет у Пьера, и, должно быть, Пьер был свидетелем, как его сестра вчера снимала трубку, отвечала ласковым голосом, как потом воскликнула: «Ах, химчистка!» – позвонила сама и, не получив ответа, обратила к брату чересчур спокойное лицо. Мы зачастую больнее раним людей через их близких, чем причиняя боль им самим. Ведь тогда приходится из гордости лгать, что-то придумывать, изощряться, как будто позабыв, что телефон-то рядом. Будь Натали одна, она, может быть, стала бы звонить ему каждые полчаса и вскоре дозвонилась бы. Ах, в конечном счете жизнь устроена слишком глупо!

–Натали, – сказал он, – я люблю тебя.

– Я тоже, – ответила она, но голос ее прозвучал невесело: скорее, она смиренно признавала бесспорный факт.

И она повесила трубку. Через неделю он все ей объяснит, он будет держать ее в объятиях, будет прижимать к себе теплое, живое тело Натали, оно и станет связью между ними, а не ее упрямо замкнутое лицо и не те нелепые унылые фразы, которыми она обменивалась по телефону. Что же до других (он не знал в точности, кто эти «другие», – просто в воображении возникал злобно жужжащий рой парижан) – они еще увидят. Вернее сказать, ничего не увидят. Во-первых, не увидят Жиля Лантье целую неделю, а потом, когда Натали вернется, не увидят их обоих. Они будут сидеть дома или ходить в театры, раз она любит театр, или будут ходить на концерты, раз она любит музыку. Разумеется, он лично предпочитает послушать хорошую пластинку, лежа на ковре, но раз нужно, так нужно, – он все будет делать в угоду Натали. Приободрившись от этих мыслей, он встал, напевая, отправился в редакцию чуть ли не раньше времени и весь день усердно работал. И как же он был ошеломлен, когда в три часа утра обнаружил, что сидит в клубе и рассуждает с английским журналистом о сегрегации в Америке.

А через десять дней в одиннадцать часов вечера приехала Натали, и он встречал ее на их любимом Юго-Западном вокзале. На перроне их обгоняла – или шла за ними – веселая толпа дам-провинциалок, одетых так же, как Натали: все в юбках чуть длиннее, чем требовала мода, в шелковых платочках на голове, в руке – чемоданчик. Кроме гордой посадки головы, а при ближайшем рассмотрении – и красоты, ничто не отличало ее от других. У него бывали любовницы, чьих собачек, точно букеты цветов, носили грумы, и тогда он не видел в этом ничего особенного. Но на этом сером и унылом вокзале (шел дождь) ему хотелось, чтобы Натали появилась, как яркое пятно, как что-то несбыточное, как взметнувшееся пламя. Он крепко обнял ее, поцеловал. Глаза у нее были обведены темными кругами, и она была, конечно, в трауре.. Какой же он идиот!

– Ах, это ты! – сказала она и замерла, прижавшись к нему. На них смотрели, и ему стало немного стыдно: ведь им в конце концов, не по двенадцать лет, чтобы так откровенно выказывать на вокзале свои чувства. Он попытался пошутить:

– А кто, по-твоему, это мог быть?

– Ты, – ответила она. – Именно ты.

Она вскинула голову, и он пристально посмотрел на нее. Ему показалось, что лицо у нее немного припухло, что она небрежно подкрасилась, этот осмотр казался ему вполне естественным, так же как и ее возвращение к нему. Он приехал на вокзал встретить любовницу, почти жену, и рассматривал ее, как все старые любовники рассматривают друг друга, – вот и все. Он взял ее под руку.

– Я купил жареную курицу, поужинаем дома. Ты выехала сразу после похорон?

– Да, разумеется. Ты же понимаешь, мне не так-то приятно было в Лиможе.

– Честные люди бросали в тебя камнями на улице?

– Нет, – ответила она, – они знают, что плоть слаба. Они теперь читают газеты.

Дома она окинула рассеянным взглядом беспорядок, который он успел произвести за два часа – перед тем как поехать на вокзал,-прошла в ванную, подкрасилась, а он тем временем, яростно ругаясь, разрезал курицу. После кофе они прошли в гостиную, и Жиль осторожно поставил только что купленную им пластинку Гайдна.